Добавить в моё избранное
13 мин, 3 сек 11717
А когда они со всех ног достигли точки его зарождения, деда не было уже, одна река, урча и пустынно, катила себе в Ледовитый океан.
Третьим был папа, а я, бедный, даже остался вне классической русской пьяной триады. Однако не думаю, что там, где я встречусь со своими покойными родственниками, будет изобилие водки и прочих разносолов.
Но долгое время я обо всем этом вообще понятия не имел. Мамы не стало, я покинул институт и беззаботился, пия водовку на чердаках и паля анашу в скверах. A потом как-то пришел на брег реки великой.
Знаете, как это ни странно после всего случившегося, я люблю эту заразу. Реку то есть. Жила родины, кровь которой грязна так же, как в жилах моих. Или вот еще образ: бесконечный во времени и пространстве транквилизатор, неторопливо и неуклонно втекающий в невидимый глаз на моем лбу, с моей отравой мешавший свою, и если есть покой, живет он лишь в этом смешении.
Короче, сидеть на бережку я любил.
В роковой раз имел я при себе о трех литрах емкость с пивом разливным, а также добрый косяк «тувинки». Я — угрюмый, перспектива нарезаться в одиночестве радовала. Сияло солнце июньского полудня, но под дикими ивами заброшенного пляжа жила прохлада. Однако место было тревожно. Некогда на краю города заложили рабочий поселок, причем произошло это гораздо раньше, чем спланировали колоссальный завод. На гипотетическом гиганте должны были трудиться гипотетические поселяне. А этот пляж для их культурного отдыха насыпали еще раньше, что подтверждает: право граждан на отдых — действенная составная нашей Конституции.
Однако план завода где-то почему-то не утвердили. Право на труд претерпело урон, а поселок совтруженников обернулся тремя халупами гостиничного типа, где к началу нашей повести обитала кучка спившихся пенсионеров, бичей, с зон откинувшихся урок и прочих приличных людей. Одинокая и долгая троллейбусная линия связывала богомерзкий шалман с городом.
За два десятка лет перегороженная дамбами протока между берегом и небольшим островком частично заболотилась, в крутых песчаных склонах гнездились ласточки, по зарослям сновали суслики. Ночами аборигены предавались тут мордобою и поножовщине, рассветные трупы были делом столь же привычным в глазах милиции, сколь битые бутылки. Но днем здесь было безлюдно. Аз грешный покойно тащился на бревнышке на бывшем островке у неких замшелых развалин. И никого больше не было, пока девочка не пришла.
Возникнув из-за моей спины. Под плотным покровом анаши я осознавал ее по частям, лениво сводя их в целое. Мокреть платья, а, скорее, балахона, во многих местах прижатого к худощавому телу. Зато волосы, наверное, роскошными были в сухом виде, ветерок мотал их слипшиеся жгутики близ белых щек.
Ни черт, ни совесть, ни уголовный кодекс не были мне в ту пору не только братьями, но и отдаленными родственниками. Потому поднявшаяся во мне волна наркотического беспокойства сменилась столь же наркотической похотливостью, осложненной сознанием нечистой возможности.
Привет! Чё одна?
Холодный взгляд толкнул меня, вновь возбудив неясную тревогу. Но чувака уже несло.
Хочешь, поцелую?
Губы ее были… Ой! Чё холодная-то… Тут началось.
ХХХ Эта зеленая тварь всосалась мне прямо в горло. А-я-я! А-я-я-я! А я и не заметил, как крошка превратилась в кошку… Нет рыбину, рыбину, гибким хвостом в черных шипах деловито скребущую по моим голым ступням. Чавкала и сопела, как ворчливый пес, а моя кровь красила, красила песок, я стоял и стоял, пригвождённый неведомой силой, держащей меня в неустойчивом равновесии с развоплощённым миром. Солнце уже почернело.
ХХХ Все заполонил тонкий хохоток. Она сидела, вытянув ноги на окровавленном песке, зеленоглазая, глядя мимо меня. Хихикала, заголяя клинышки зубов. Моя шея гремела от боли, но я таки поворотил ее и разглядел, над кем паршивка хихикала. Прадеда.
В красноленточной кубанке и кожане, молодого. Был он молодцом, и шашки его темляк молодцом, и маузер-товарищ на боку. Много там было таких молодых прадедов, усатых и зубастых. Гнали они к обрыву горсть измахраченных баб, воющих, молящихся, бабок и девок. И мою с ним, белая рубашка ее свисала лохмотьями и густо кровенела спереди.
Красные партизаны гоготали самогонно и скабрезно, шашками и штыками толкая баб к обрыву. Большая старуха полетела вниз первой, исхитрившись перекреститься до воды. После остальные, а девочка все просила, просила, не реагируя на пинки и уколы клинков, отрекаясь от креста и Бога, пока мой дед не отступил на шаг, свиснув шашкой.
… Следом увидел я старого уж прадеда, мокрым ветром шатаемого по тёмной набережной. Черная река тишину буравит настойчивым ропотом. Только-только пристроился прадед помочиться в непроглядные воды, явилось оттуда зеленое личико с клычками, и неведомая сила подняла убитую крошку до страшного лица одноногого старика.
Третьим был папа, а я, бедный, даже остался вне классической русской пьяной триады. Однако не думаю, что там, где я встречусь со своими покойными родственниками, будет изобилие водки и прочих разносолов.
Но долгое время я обо всем этом вообще понятия не имел. Мамы не стало, я покинул институт и беззаботился, пия водовку на чердаках и паля анашу в скверах. A потом как-то пришел на брег реки великой.
Знаете, как это ни странно после всего случившегося, я люблю эту заразу. Реку то есть. Жила родины, кровь которой грязна так же, как в жилах моих. Или вот еще образ: бесконечный во времени и пространстве транквилизатор, неторопливо и неуклонно втекающий в невидимый глаз на моем лбу, с моей отравой мешавший свою, и если есть покой, живет он лишь в этом смешении.
Короче, сидеть на бережку я любил.
В роковой раз имел я при себе о трех литрах емкость с пивом разливным, а также добрый косяк «тувинки». Я — угрюмый, перспектива нарезаться в одиночестве радовала. Сияло солнце июньского полудня, но под дикими ивами заброшенного пляжа жила прохлада. Однако место было тревожно. Некогда на краю города заложили рабочий поселок, причем произошло это гораздо раньше, чем спланировали колоссальный завод. На гипотетическом гиганте должны были трудиться гипотетические поселяне. А этот пляж для их культурного отдыха насыпали еще раньше, что подтверждает: право граждан на отдых — действенная составная нашей Конституции.
Однако план завода где-то почему-то не утвердили. Право на труд претерпело урон, а поселок совтруженников обернулся тремя халупами гостиничного типа, где к началу нашей повести обитала кучка спившихся пенсионеров, бичей, с зон откинувшихся урок и прочих приличных людей. Одинокая и долгая троллейбусная линия связывала богомерзкий шалман с городом.
За два десятка лет перегороженная дамбами протока между берегом и небольшим островком частично заболотилась, в крутых песчаных склонах гнездились ласточки, по зарослям сновали суслики. Ночами аборигены предавались тут мордобою и поножовщине, рассветные трупы были делом столь же привычным в глазах милиции, сколь битые бутылки. Но днем здесь было безлюдно. Аз грешный покойно тащился на бревнышке на бывшем островке у неких замшелых развалин. И никого больше не было, пока девочка не пришла.
Возникнув из-за моей спины. Под плотным покровом анаши я осознавал ее по частям, лениво сводя их в целое. Мокреть платья, а, скорее, балахона, во многих местах прижатого к худощавому телу. Зато волосы, наверное, роскошными были в сухом виде, ветерок мотал их слипшиеся жгутики близ белых щек.
Ни черт, ни совесть, ни уголовный кодекс не были мне в ту пору не только братьями, но и отдаленными родственниками. Потому поднявшаяся во мне волна наркотического беспокойства сменилась столь же наркотической похотливостью, осложненной сознанием нечистой возможности.
Привет! Чё одна?
Холодный взгляд толкнул меня, вновь возбудив неясную тревогу. Но чувака уже несло.
Хочешь, поцелую?
Губы ее были… Ой! Чё холодная-то… Тут началось.
ХХХ Эта зеленая тварь всосалась мне прямо в горло. А-я-я! А-я-я-я! А я и не заметил, как крошка превратилась в кошку… Нет рыбину, рыбину, гибким хвостом в черных шипах деловито скребущую по моим голым ступням. Чавкала и сопела, как ворчливый пес, а моя кровь красила, красила песок, я стоял и стоял, пригвождённый неведомой силой, держащей меня в неустойчивом равновесии с развоплощённым миром. Солнце уже почернело.
ХХХ Все заполонил тонкий хохоток. Она сидела, вытянув ноги на окровавленном песке, зеленоглазая, глядя мимо меня. Хихикала, заголяя клинышки зубов. Моя шея гремела от боли, но я таки поворотил ее и разглядел, над кем паршивка хихикала. Прадеда.
В красноленточной кубанке и кожане, молодого. Был он молодцом, и шашки его темляк молодцом, и маузер-товарищ на боку. Много там было таких молодых прадедов, усатых и зубастых. Гнали они к обрыву горсть измахраченных баб, воющих, молящихся, бабок и девок. И мою с ним, белая рубашка ее свисала лохмотьями и густо кровенела спереди.
Красные партизаны гоготали самогонно и скабрезно, шашками и штыками толкая баб к обрыву. Большая старуха полетела вниз первой, исхитрившись перекреститься до воды. После остальные, а девочка все просила, просила, не реагируя на пинки и уколы клинков, отрекаясь от креста и Бога, пока мой дед не отступил на шаг, свиснув шашкой.
… Следом увидел я старого уж прадеда, мокрым ветром шатаемого по тёмной набережной. Черная река тишину буравит настойчивым ропотом. Только-только пристроился прадед помочиться в непроглядные воды, явилось оттуда зеленое личико с клычками, и неведомая сила подняла убитую крошку до страшного лица одноногого старика.
Страница
2 из 4
2 из 4
