Двенадцатая монахиня

А потом явился сын утопшего (почему-то я его сразу узнал, хотя не видел никогда даже его фотографии). В серой зэковской робе ховался он на берегу, готовясь, вдали от глаз охранников и зэков, пожрать подобранную меж сплавных бревен дохлую рыбину. Руки его в чешуе, холодная кровь пятнает их, вонь тухлой водянистой плоти вызывает в голодном брюхе поскуливания. И вот цингой покоцанные дедовы зубы впиваются в прохладную массу. Но вдруг начинает она расти во рту его, а он, скованный неведомой силой, не в силах разжать челюсти, и тело чудовища разрывает его рот, шиповатый хвост через пищевод проникает в желудок, и сквозь брюшину, весь в красных брызгах, вновь выходит на свет Божий. Эхо краткого дедова воя гаснет в сопках, и, под серебристый ехидный хохоток, расплескавшийся в окрестном воздухе, сатанинское дитё плюхается домой, в осуждающе бормочущие воды.

… А вот отец мой, сладострастно ожидающий дрожания поплавка под тяжестью доходяги-пескарика или хмурого от ядовитых сбросов ерша. Небо серо, вода жёстка, как фольга, ветер дергает за кургузые полы походного пиджака. Холодно и папа хочет домой, но его подстерегает удача: клюнуло, он с восторгом тянет, но тяжела добыча. Очень тяжела, самая тяжкая из всех, папой пойманных в жизни. Удилище гнется почти полным кругом, но сом (сом, наверное, не водятся киты в реке нашей) мускульным усилиям партработника поддается. И появляется из воды, нежно усмехаясь прямо в побагровевшее от усилий папино лицо, мёртвая девочка. Хохоток стоит в пространстве.

ХХХ — Проклятие на род твой до седьмого колена!

Она по-прежнему не глядела на меня, но приближалась семенящими, следов не оставляющими шажками. Может, даже двигалась над пляжем: ступней её я не видел, и не имел никакого желания заглянуть ей под подол. Потому хотя бы, что по нему спереди расцвело вдруг огромное красное пятно, прекрасное, как язык тигра. Именно тогда я тронулся навсегда. А может, просто умер… … Глядя непрестанно в белёсые, без зрачков пятна глаз, отразившие миры горние и дольные. И позабыл о нашей с ней смерти. И навсегда захотел быть в поле зрения мертвенных очей, здесь, где перехлестнулись и безнадежно перепутались вселенные, в точке ОМЕГА на неряшливом песке преступного пляжа.

Я стал покорен, как мертвец. Она схватила меня за волосы, влекла неправдоподобно легко, ни разу не сбившись с семенящего шага. Был смрад гнилой воды и распадающейся плоти, сквозящей через прорехи её рубашки. Оттуда торчали обнаженные ребра, за решеткой которых мелкие существа деловито сновали в разложившихся органах. Для них-то ничего не менялось… Мы двигались с невообразимой скоростью, но для меня миновала вечность, прежде чем насыщенная илистой взвесью вода реки не облекла и не увлекла нас.

А потом не было ни воды, ни воздуха, а что было, не знаю. Сыро, но не могила. Холодно, но не космос. Космос, но замкнутый сверху, снизу, с боков и сам на себя. В его пределах я был свободен, но впереди властно манящее за собой белое пятно рубашки, удаляясь со скоростью, на которой я едва способен был догнать ее, все дальше, почти целиком распадаясь во мраке. Тут я, ставший вовсе нагим, почуял несказанную тоску вместе с любовью к трупу растерзанной родом моим до седьмого колена, и звал ее жалобно, и бросился во мрак, в то его место, где мнилось незримое её присутствие.

Достиг непонятной стены в безвидном месте, усеянной уродливыми, но каким-то образом живыми наростами. Один из них светлел и пульсировал, и рос, тянулся ко мне ложноножками. Я понял, что это она пришла, рванулся и очутился в зудящей мокрой среде. Во много-много раз усилившийся знакомый запах возбуждал меня беспредельно, я яростно мял влекущую массу, в экстазе чувствуя, что обретает она вожделенные формы изящного тела. Титаническое наслаждение аннулировало мой ужас.

Не холод ощущал я теперь, не холод… С каждым усилием моя плоть становилось тем веществом, из которого изначально создано всё. Я, живой, соединялся с мёртвой материей, а астрал мой погружался в мириады солнц. Но одновременно пребывал и внизу, в области алчных духов, и судороги этого нижнего мира зеркально повторяли мои.

Я был непостижимо счастлив и стал самым замшелым в истории консерватором и охранителем статус кво. Но чересчур быстро её сияющее лицо стало лишаться плоти, и бедный мой рот с завершающим стоном упёрся в щербатую пасть черепа, покойно возлежащего на груде смрадных костей. Вновь зазвеневший хохоток заполнил то, что осталось от пространства, а я обрел мрак без видений. И нечаянно удостоился милости.

ХХХ Поскольку очнулся, освещаемый банальным земным закатом, продавив лицом влажный песок, давненько впитавший днём пролитое пиво. Долго рассматривал муравьев, копошившихся на дохлой гусенице, возлежавшей неподалеку от кончика моего носа, а после встал, в грязных джинсах, выбившейся из-под них рубахе, с обильно усеявшими бороду песчинками. Тут дикий крик вышел из меня.