Ник и Ника

Как во всем этом разобраться? Он решил, что пора ехать к деду. Это был самый крайний восточный район Самары — Куйбышевский, где дед жил в бетонной пятиэтажке, построенной в далекие хрущевские времена.

— Дед, что такое любовь?

Ник постарался придать этому вопросу самый будничный характер, мол, что это за прыщик может вскочить у человека под носом? А если все-таки нарисовался, то придавать ли ему значение?

Дед только что выключил телевизор, нажав ногой на кнопку стабилизатора. Стало удивительно тихо, и вроде послышался даже вздох облегчения соседей через бетонную стену.

Ламповый «Темп», купленный в двойном экземпляре в советское время, лет сорок назад, на премию по случаю вывода на конвейер ракет новой серии, получил за счет двойника, ставшего поставщиком запчастей, жизнь вдвое больше.

Дед работал на закрытом тогда и тщательно оберегаемом от шпионов заводе космических двигателей в Куйбышеве, тоже закрытом городе (Самарой он стал уже с приходом Ельцина). И без стабилизатора, при перепаде напряжения в сети, у приемника перегорали предохранители. Если не успевало вспыхивать еще что-то. Тогда дед брался за паяльник и вытаскивал из чулана такой же ламповый диназавр-близнец советских времен и менял местами это «что-то».

Вызывать специалистов, поднаторевших на ремонте «Soni», «Akai», «Samsung» и прочих импортных приемниках с дистанционными пультами, все равно, что просить автомеханика по иномаркам починить телегу. «Это еще существует?» — раздавался в трубке телефона изумленно-насмешливый голос, и становилось ясно, что и владелец «Темпа», и сам телевизор слишком задержались на этом свете.

— Что такое любовь? — переспросил дед и поднялся со своего кресла с узкими наклонными подлокотниками, которые выпадали, если в кресло плюхался Ник. Тогда, после его ухода, деду приходилось сажать отполированные локтями деревяшки на вонючий казеиновый клей.

— На этот вопрос хорошо отвечают писатели и священники. А я ни тот и ни другой.

— Небольшая пауза и резкий вопрос.

— А ты, Никита, случаем, не влюбился?

Что сказать деду?

— Любовь, — повторил дед и раскурил свою самокрутку паровозом, берущим крутой подъем, с явным намерением превратить Никиту и себя в ежиков в тумане дыма. Раньше, под гипнотическим взглядом бабушки, он с любовью рассматривал самокрутку, как телевизионный Дроздов в своей передаче каких-нибудь пауков или экзотических ящериц, затем тушил, и окурок складывал в особую жестяную коробочку из-под припоя для паяльника. На тот случай, если табак неожиданно кончится.

— Мне часто снится Евдокия, — он осторожно сел в кресло, словно боялся вспугнуть воспоминания, — и промеж нас не было слов о любви. К чему разговоры, а? Ведь мы встретились в неведении, какая сила сводит людей друг с другом. Знаешь одно: это тебе дано. А раз дано — бери, не гневи Бога! Книг мы читали мало. Это потом, конгда в комсомол записались.

Дед всегда говорил «конгда» и Никите нравилось это слово. Однажды он употребил его в пересказе «Хоря и Калиныча» из «Записок охотника» и ему поставили «пять» с плюсом за элемент достоверности.

— Вот, намедни, во сне, — сказал дед с улыбкой человека, находящегося под впечатлением от недавней встречи с самым дорогим на свете, — доит она козу и костерит ее за то, что та вздумала пританцовывать. Экое бестолковое животное, а выводит польку, как шкодливый танцор. Круть-верть всеми четырьмя ногами. Смех, да и только! А я вожусь с Рыжухой, моей кобылой. Чешу ее скребком, а она косится, как бы говорит: Чего мешкаешь дед! Садись, поехали!

Никита попытался представить Рыжуху из дедовского сна или настоящего прошлого, но ему мешало хрипловатое придыхание Бритни Спирс «Oops!… I did it again», несущееся из чьей-то квартиры на «крыльях» мощных колонок. Стало смешно представить американскую поп-диву дедовской Рыжухой. Чтобы не засмеяться, представив Бритни под таким седоком, как дед, Никита встал и открыл форточку.

Дым стал рассеиваться от ворвавшейся струи воздуха.

— Вскочил я на Рыжуху красным молодцем, — цеплялся за свой сладкий сон дед. Он снова вытянул из самокрутки мощную струю сизоватого дыма.

— Лечу, внизу наша деревенька на косогоре, поля зеленеют, над дальней речушкой туман стелется. На глазах слезы, а в душе восторг. Бабушка твоя снизу машет платком. И коза щерится, как человек. И почувствовал я любовь ко всему миру, который окружает мою Евдокию. Руки у нее в жилах, лицо бледное от подтачивающей ее болезни, но просветленное: счастлива тем, что я взвился в воздух. За меня рада.

Дед уронил голову на грудь, как это делает человек, у которого после приговора в зале суда не осталось надежды доказать свою невиновность. Как-то беспомощно, с детской обидой сорвавшимся голосом добавил:

— А вот ушла вперед меня: ведь я готовился к смерти Никите стало жалко деда.