Заключенный номер 33

Маховое перо на одном из крыльев сломано и качается на ниточке — я боюсь его отрывать! И хотя оно задевает за все, причиняя боль, я думаю, что оборвав его, не сдержу крика. Я боюсь боли, так же, как и ОН боялся.

Один раз в день приносят коричневую бурду в жестяной миске, корку хлеба и воду, отдающую тиной, в помятой плошке. Еду выбрасываю в поганую дыру, корку благодарно тащат жалкие тюремные крысы, а воду я выпиваю — она приятно холодит. В камере душно. Мне еще повезло, что это полуподвал, и яростное летнее солнце не нагревает его, как клетушки этажами выше. Тогда каждая болотная капля была бы на вес грешного золота!

Стена над моей прокрустовой постелью исцарапана черточками — я совершенно классическим образом отмечаю дни и недели… Вот только, последние, кажется, забыл. И вообще, сколько я уже здесь? Нет. Не вспомню.

— Хочешь яблоко?

Я удивленно возвел очи — с той стороны решетки, присев на корточки, заглядывал внутрь моего узилища какой-то оборванец.

— Почему ты здесь? — не дожидаясь ответа, жарко спросил он.

— Ты же можешь улететь? Лети!

Мои тюремщики крыльев не замечали, так же, как и изрядно потускневшего нимба. Их глазам представал заключенный номер 33, невысокий, кучерявый человек с затравленным взглядом. Тот самый, которого я когда-то отпустил… Вот теперь я разглядел его. Незнакомец был скорбен главою — так говорили мы. Здесь же употребляли другие слова — безумец, сумасшедший, чокнутый. Подобные ему видели мироздание, как оно есть — без прикрас. Отсюда упоминание скорби — истинной картины земного мира.

— Хочешь яблоко? — снова поинтересовался он, кажется, позабыв, что уже спрашивал.

К яблокам мы, по вполне понятной причине, относились с опаской.

— Зачем украл? — укоризненно вопросил я, по привычке грозно сверкнув очами.

— Почему украл? — удивился незнакомец.

— Мне дали. А я — тебе! Бери, у меня еще есть!

И он просунул сквозь прутья решетки зеленое и, должно быть, кислое яблоко.

С непривычной для меня прытью я вскочил и принял его в ладони, словно только что народившегося младенца. Прижал к лицу. От яблока пахло кислинкой свежести, разогретой корой, янтарной смолой полуденного зноя.

— Спасибо, — тихо сказал я и вернулся на свое место.

Но мой странный гость не уходил. Наоборот, уселся, скрестив ноги, прямо на землю перед решеткой и спросил с любопытством, склоняя голову то к одному плечу, то к другому:

— Отчего ты здесь?

Я задумался. Видевший все в истинном обличье, он узнал меня — так надо ли мне скрывать от него правду? Нет. Не стоит лукавить ангелу света.

— Я заменяю человека.

— А где же он сам?

— Я отпустил его.

— Почему?

— Он был невиновен.

— Его ждала казнь?

— Нет. Лишь долгие годы заключения. Годы, которые он мог бы прожить, делая мир лучше.

— А ты давно здесь? Вместо него?

Я запнулся, прежде чем ответить. Прошлое укрыто пыльными завесами времени, лишь царапины на стене напоминают, чем я пытался его измерить.

— Давно… наверное.

Незнакомец вдруг вскочил, кивнул мне, словно мы только что встретились, а не расставались, и исчез. Через несколько мгновений послышались шаги охраны, совершавшей очередной обход.

Так мы подружились с этим странным человеком. Он приходил всегда в одно и тоже время, приносил гостинец: яблоко, ракушку, забавный камешек, листок с нацарапанными каракулями, в которых никто, кроме меня и моих братьев, не узнал бы значки математических формул. Мы вели беседу, словно играли в мяч: вопрос-ответ, ответ-вопрос… Иногда он отвечал сам себе и сам же себе задавал вопросы. И постепенно я пролистал его короткую горькую историю, словно потрепанную книгу, о которой он, впрочем, нисколько не сожалел, ибо… ничего не помнил о прошлой жизни. Однажды он очнулся в городе, который не узнавал, среди людей, показавшихся ему чужими и чуждыми, и, пытаясь вспомнить, где его дом, понял, что не знает ни этого, ни того, кто он и как его зовут? Он и не бился над разгадкой. Как и всякий сумасшедший, он свое положение не осознавал и уж никак не считал чудовищным. Он бродил по городу, жил на подачки сердобольных граждан, на ночь прибивался к костерку нищих или спал прямо на причалах, укрывшись драной парусиной. Отчего-то он избегал уходить далеко от порта, и я предположил, что он прибыл сюда на корабле. Чужак в чужой стране, лишенный рассудка — что может быть печальнее? Я сказал «предположил», но мог бы узнать точно, стоило лишь захотеть. Только — зачем? Он чем-то заслужил свою тайну, которой иначе Господь не одарил бы его.

Так проходили за днями дни. Я иногда отмечал черточкой прошедшее, иногда нет. Временами тоска охватывала меня, но я помнил, что отчаяние — самый страшный из смертных грехов и что ОН терпел — велел и нам.

Что ж… Я буду ждать… Гений идет-идет-идет по каменной земле.