Добавить в моё избранное
10 мин, 43 сек 15129
Другому это может стоить жизни, а с меня не убудет — на свете не так уж много вещей, которые способны всерьез навредить мертвецу.
Я — некромант.
Ходячий и дышащий труп. Живой или мертвый по собственному выбору.
Все чудеса и ужасы случаются на третью ночь. Это утверждают легенды, сказки и серьезные магические трактаты, по которым учат студентов Академии. Но в этот раз не случилось ничего особенного, за исключением того, что я немного выспался. Встал бодро, не чувствуя себя выстиранной и вывешенной для просушки тряпкой, и магический резерв пополнен на треть, а не вычерпан до самого донышка, как в две предыдущие ночи. Но все скопом тянет не на чудо, а на странность.
В отличие от чуда, у любой странности всегда есть простое и логичное объяснение. Попробую его найти.
Кошмар, впрочем, был и на этот раз… или то был не кошмар?
Мне снилась тьма, посеребренная светом звезд. Запекшаяся земля блестела, как стекло, в неподвижном воздухе застыли резные силуэты снежинок. Ярких, крупных, похожих на выточенные изо льда цветы. На камнях лежали радужные блики, в торчащих из земли скалах не осталось ничего хищного. Текущий с небес свет подчеркнул тени и выбелил грани, превратив клыки в изящные, отливающие шелком лепестки.
Между скал проступало полупрозрачное, подрагивающее как студень пятно. В его глубине угадывался темный пульсирующий ком: зародыш? семечко? сердце? Даже во сне мне хотелось, чтобы сердце продолжало стучать, чтобы из семечка что-нибудь проросло, а зародыш окреп и выбрался в затканную звездным сиянием ночь.
Не для того, чтобы убить. Чтобы просто взглянуть на то, что таилось во мраке. Во сне мне казалось, что это зрелище стоит даже окончательной смерти, даже гибели целого мира — а, может, и всего мироздания.
«Живи!» — крикнул я, не разжимая губ.
Ночь согласно кивнула, встряхнула черным бархатным пологом. Звезды посыпались вниз, оставляя горящие алмазной крошкой следы. Следы вытянулись в ленты, ленты — в стальные нити. Пришедший с горных вершин ветер тронул струны, пробуя звук — и заиграл, вплетая голоса звезд в насмешливое молчание бездны. Зародыш завозился в своей колыбели, лепестки скал развернулись и затрепетали — грациозно, сладострастно, невероятно порочно.
Половина меня передернулась от омерзения, зато вторая во все глаза смотрела на завораживающий танец. В нем было все. Ярость огня, морской бриз и грозный шелест лавины, катящейся с горного склона. Сияющее в кронах солнце и болотные огни, приветливо мерцающие над топью. Беспечный щебет птиц, дрожь агонии. Гибель миров — и их новое рождение… Отвернуться было невозможно, продолжать смотреть — немыслимо. Рассудок поплыл, причины и следствия поменялись местами, мысли разлетелись хлопьями пепла. Звездная арфа запела еще нежнее и слаще, снежинки сорвались со своих мест — и взмыли в осиротевшее небо, закручиваясь в гигантскую воронку. Я чувствовал, как во мне что-то рвется, желая выбраться отсюда любой ценой — и присоединиться к танцу. Но я ничего не мог сделать, я мог только смотреть… В воронку устремилась тьма, вязким потоком хлынула на зародыш. Пространство между скал оказалось залито густой чернильной массой, которая погребла под собой все: звезды, стеклянный холм, колыбель-тюрьму, облитые молочной пеной валуны и болезненно изогнутые ветви, жалящие небо иглами. Из мертвого моря, жадно поглощающего любой свет, торчали лишь каменные лепестки: тонкие, невесомо-прозрачные, источающие бледное сияние.
Голос арфы взлетел до невиданных высот, захлебываясь грустью и ликованием. Черное море вспыхнуло, как новое солнце, и из него пробился стебель — нежный, хрупкий, упрямо рвущийся вверх. Затрепетали узкие бледные листья, развернулись атласные лепестки, сотканные из хрусталя и молочно-белого кружева. Ночь наполнил чарующий аромат, в котором сладость мешалась с горечью, а запах гниения — с благоуханием росы, опустившейся на цветущий розовый куст. Из раскрывшегося венчика выглянул глаз — алый змеиный зрачок, плывущий в озере мрака — и меня накрыла тьма, в сравнении с которой глухая ночь сошла бы за полдень… … Выныривал я долго. Корчась от боли, воя от чувства утраты. Не рассуждая, с трудом узнавая себя. Безжалостно отбрасывая все лишнее — лишь бы выплыть… Когда я спускался из башни, взгляд намертво зацепился за какую-то несообразность. На изломанном магией кустарнике у подножия лестницы — ядовитом, колючем, давно и безнадежно мертвом — набухли темные почки. Часть уже распустилась в цветы — шелковые лепестки цвета ночи, корона белесых тычинок, дурманящий запах грозы и пыли из древней могилы.
Пульсация под холмом затихла, искрящее в воздухе напряжение схлынуло. Я не поленился прогуляться до края пустоши, чтобы проверить свою догадку: так и есть, магический фон почти в норме. Не засеянное пшеницей поле, на котором никто никогда не колдовал, но на учебных аренах Академии фонит в разы сильнее.
Я — некромант.
Ходячий и дышащий труп. Живой или мертвый по собственному выбору.
Все чудеса и ужасы случаются на третью ночь. Это утверждают легенды, сказки и серьезные магические трактаты, по которым учат студентов Академии. Но в этот раз не случилось ничего особенного, за исключением того, что я немного выспался. Встал бодро, не чувствуя себя выстиранной и вывешенной для просушки тряпкой, и магический резерв пополнен на треть, а не вычерпан до самого донышка, как в две предыдущие ночи. Но все скопом тянет не на чудо, а на странность.
В отличие от чуда, у любой странности всегда есть простое и логичное объяснение. Попробую его найти.
Кошмар, впрочем, был и на этот раз… или то был не кошмар?
Мне снилась тьма, посеребренная светом звезд. Запекшаяся земля блестела, как стекло, в неподвижном воздухе застыли резные силуэты снежинок. Ярких, крупных, похожих на выточенные изо льда цветы. На камнях лежали радужные блики, в торчащих из земли скалах не осталось ничего хищного. Текущий с небес свет подчеркнул тени и выбелил грани, превратив клыки в изящные, отливающие шелком лепестки.
Между скал проступало полупрозрачное, подрагивающее как студень пятно. В его глубине угадывался темный пульсирующий ком: зародыш? семечко? сердце? Даже во сне мне хотелось, чтобы сердце продолжало стучать, чтобы из семечка что-нибудь проросло, а зародыш окреп и выбрался в затканную звездным сиянием ночь.
Не для того, чтобы убить. Чтобы просто взглянуть на то, что таилось во мраке. Во сне мне казалось, что это зрелище стоит даже окончательной смерти, даже гибели целого мира — а, может, и всего мироздания.
«Живи!» — крикнул я, не разжимая губ.
Ночь согласно кивнула, встряхнула черным бархатным пологом. Звезды посыпались вниз, оставляя горящие алмазной крошкой следы. Следы вытянулись в ленты, ленты — в стальные нити. Пришедший с горных вершин ветер тронул струны, пробуя звук — и заиграл, вплетая голоса звезд в насмешливое молчание бездны. Зародыш завозился в своей колыбели, лепестки скал развернулись и затрепетали — грациозно, сладострастно, невероятно порочно.
Половина меня передернулась от омерзения, зато вторая во все глаза смотрела на завораживающий танец. В нем было все. Ярость огня, морской бриз и грозный шелест лавины, катящейся с горного склона. Сияющее в кронах солнце и болотные огни, приветливо мерцающие над топью. Беспечный щебет птиц, дрожь агонии. Гибель миров — и их новое рождение… Отвернуться было невозможно, продолжать смотреть — немыслимо. Рассудок поплыл, причины и следствия поменялись местами, мысли разлетелись хлопьями пепла. Звездная арфа запела еще нежнее и слаще, снежинки сорвались со своих мест — и взмыли в осиротевшее небо, закручиваясь в гигантскую воронку. Я чувствовал, как во мне что-то рвется, желая выбраться отсюда любой ценой — и присоединиться к танцу. Но я ничего не мог сделать, я мог только смотреть… В воронку устремилась тьма, вязким потоком хлынула на зародыш. Пространство между скал оказалось залито густой чернильной массой, которая погребла под собой все: звезды, стеклянный холм, колыбель-тюрьму, облитые молочной пеной валуны и болезненно изогнутые ветви, жалящие небо иглами. Из мертвого моря, жадно поглощающего любой свет, торчали лишь каменные лепестки: тонкие, невесомо-прозрачные, источающие бледное сияние.
Голос арфы взлетел до невиданных высот, захлебываясь грустью и ликованием. Черное море вспыхнуло, как новое солнце, и из него пробился стебель — нежный, хрупкий, упрямо рвущийся вверх. Затрепетали узкие бледные листья, развернулись атласные лепестки, сотканные из хрусталя и молочно-белого кружева. Ночь наполнил чарующий аромат, в котором сладость мешалась с горечью, а запах гниения — с благоуханием росы, опустившейся на цветущий розовый куст. Из раскрывшегося венчика выглянул глаз — алый змеиный зрачок, плывущий в озере мрака — и меня накрыла тьма, в сравнении с которой глухая ночь сошла бы за полдень… … Выныривал я долго. Корчась от боли, воя от чувства утраты. Не рассуждая, с трудом узнавая себя. Безжалостно отбрасывая все лишнее — лишь бы выплыть… Когда я спускался из башни, взгляд намертво зацепился за какую-то несообразность. На изломанном магией кустарнике у подножия лестницы — ядовитом, колючем, давно и безнадежно мертвом — набухли темные почки. Часть уже распустилась в цветы — шелковые лепестки цвета ночи, корона белесых тычинок, дурманящий запах грозы и пыли из древней могилы.
Пульсация под холмом затихла, искрящее в воздухе напряжение схлынуло. Я не поленился прогуляться до края пустоши, чтобы проверить свою догадку: так и есть, магический фон почти в норме. Не засеянное пшеницей поле, на котором никто никогда не колдовал, но на учебных аренах Академии фонит в разы сильнее.
Страница
2 из 3
2 из 3
