Почему ты все еще здесь? Почему ты не уходишь даже теперь? Или по-прежнему веришь, что сможешь помочь?
Добавить в моё избранное
7 мин, 33 сек 17090
Тебя держит долг, невыполненный долг? Но разве ты не убедился, что есть только один способ? Разве ты не убедился… Полуденные краски ярки до патологии: синюшное небо, жёлчная листва. Вода вбирает осенние секреции и становится зеленой. Она похожа на мятую простыню… Река мечется в своем русле, словно больной лихорадкой. Нет — бешенством: на беззубых плотинных деснах кипит пена. Водяные складки сбиваются вокруг неподвижного тела… «Куда деваются исчезнувшие предметы?» «Никакого мошенничества. Цеховая тайна».
«Не пытайтесь повторить это самостоятельно».
«Спасибо за внимание».
Река шипит о волокнистые сваи на разные голоса, и они топят единственный настоящий, единственный ненужный уже и бесполезный:
— Бертольд! Алло, Бертольд! Ты меня слышишь? Что происходит? Алло! Где вы? Где Сван? Почему ты не отвечаешь? Хватит издеваться! Что за глупые шутки? Это у вас так сейчас модно? Бертольд! Бертольд! Сван! Бертольд! Алло!
Размеренная, механическая капель румянит упрямую пульсацию дисплея.
Мне страшно. Ты знаешь, мне страшно… Я помню, мне было тогда лет десять. Как-то в выходные мама с папой постарались не поругаться и вместо плановой ссоры повели меня в цирк. Принужденное миролюбие — обоюдное, обоюдоострое — окончательно погубило их отношения (месяц спустя родители развелись), но ребенку ли задумываться о взрослых проблемах или о последствиях собственных желаний? Я был совершенно счастлив и во все глаза смотрел на тигров, блеклых от кротости, и дрессировщика, раздававшего улыбки зрителям так же метко, как удары хлыста своим подопечным; восхищался отлаженными полетами гимнастов и жеманными па канатоходцев. А потом появился он.
«Мам, а он не порежется?» «Нет, Сван, это же фокус. Понимаешь — фокус. Сиди смирно».
Человек на арене раскланивается — человек с полным животом кухонных ножей и бритвенных лезвий. Он глотал их, он на самом деле их глотал, я ничего не пропустил, мы взяли билеты в первый ряд!
«Мам, он же не всё выплюнул?» «Не вертись. Это понарошку. Какая тебе разница? Это такой обман».
Хорош обман! Когда папа поранил щеку, она так не говорила. Она вообще не говорила, а кричала. На папу, на таксиста, на меня — за то, что пришлось оставить одного дома, пока они ездили накладывать швы. И вот почему же… «Но если их в нем нет, где они? Где?!» И — отчаянный рев:
«Куда они делись?!» Клоунов мы не дождались. И цирк с той поры заменили оперой.
Я знал, что вещи не пропадают бесследно. Потерянные перчатки обнаруживались под языком отставших обоев, мелкие монеты — в пудренице, отглаженная рубашка — в холодильнике, золотые безделушки и выигрышные лотерейные билеты — в корзине для грязного белья. Понятий «должно» и «порядок» в нашем обиходе не существовало. Для родителей поиски были вечной головной болью, а потому и самым действенным способом мстить друг другу. Кто-то из гостей окрестил наш дом «вывихнутым во всех направлениях» — и не выразился бы точнее. Со временем я научился угадывать кратчайшие пути к этим вывихам и вправлять их, раскладывая находки по местам. Коробки с рождественской утварью, кофейные сервизы, полые паркетные шашки — везде обитало что-то лишнее, но привычно лишнее, и я всегда мог с легкостью сказать, что именно, даже не заглядывая внутрь.
Я не знал только, где оказались те лезвия из цирка. Или же, наоборот, знал — и боялся неопровержимой, необратимой истины.
«Сван, у тебя сел голос? Ты простыл? Почему ты шепчешь?» «Сван, что за неповоротливость? Какого черта ты еле плетешься, мы же опоздаем!» «Сван слишком горд, чтобы общаться с нами! Надо полагать, мы недостойны его сиятельного внимания!» «Много возомнил о своей персоне».
Если никто ничего не заметил, если кроме меня никто ничего не заподозрил, не значит ли это… — Сван, почему тебя избегают друзья?
— Это я их избегаю.
Так было до переезда в наш город семейства Красс. Вернее, Бертольда. Именно Бертольда, а не Берта и не Бертля — он сразу велел называть себя полным именем. Предприимчивый и неугомонный иноземец сдобрил изрядной сумятицей жизнь нашего выпускного класса, постоянно вмешиваясь в то, что его вовсе не касалось. Своей целью он поставил защиту всех униженных и оскорбленных, покровительство всем проштрафившимся и просчитавшимся, независимо от их вины. Ни благодарность, ни ее отсутствие Бертольда не интересовали. Он предавался любимому делу и, как видно, не допускал и мысли, что в его заступничестве не нуждаются. Только эта поразительная слепота и уберегала новичка от расправы. Бертольд оставался в блаженном неведении и с еще большим рвением сеял добро и причинял пользу.
Разумеется, его участие не миновало и меня. Я был отщепенцем особого рода, я сам изгнал себя, сам оборвал связи и сжег мосты, и прочие восприняли мой странный выбор если и не с уважением, то по крайней мере, с равнодушием. Быть может, я ошибаюсь. Быть может, они что-то чувствовали.
«Не пытайтесь повторить это самостоятельно».
«Спасибо за внимание».
Река шипит о волокнистые сваи на разные голоса, и они топят единственный настоящий, единственный ненужный уже и бесполезный:
— Бертольд! Алло, Бертольд! Ты меня слышишь? Что происходит? Алло! Где вы? Где Сван? Почему ты не отвечаешь? Хватит издеваться! Что за глупые шутки? Это у вас так сейчас модно? Бертольд! Бертольд! Сван! Бертольд! Алло!
Размеренная, механическая капель румянит упрямую пульсацию дисплея.
Мне страшно. Ты знаешь, мне страшно… Я помню, мне было тогда лет десять. Как-то в выходные мама с папой постарались не поругаться и вместо плановой ссоры повели меня в цирк. Принужденное миролюбие — обоюдное, обоюдоострое — окончательно погубило их отношения (месяц спустя родители развелись), но ребенку ли задумываться о взрослых проблемах или о последствиях собственных желаний? Я был совершенно счастлив и во все глаза смотрел на тигров, блеклых от кротости, и дрессировщика, раздававшего улыбки зрителям так же метко, как удары хлыста своим подопечным; восхищался отлаженными полетами гимнастов и жеманными па канатоходцев. А потом появился он.
«Мам, а он не порежется?» «Нет, Сван, это же фокус. Понимаешь — фокус. Сиди смирно».
Человек на арене раскланивается — человек с полным животом кухонных ножей и бритвенных лезвий. Он глотал их, он на самом деле их глотал, я ничего не пропустил, мы взяли билеты в первый ряд!
«Мам, он же не всё выплюнул?» «Не вертись. Это понарошку. Какая тебе разница? Это такой обман».
Хорош обман! Когда папа поранил щеку, она так не говорила. Она вообще не говорила, а кричала. На папу, на таксиста, на меня — за то, что пришлось оставить одного дома, пока они ездили накладывать швы. И вот почему же… «Но если их в нем нет, где они? Где?!» И — отчаянный рев:
«Куда они делись?!» Клоунов мы не дождались. И цирк с той поры заменили оперой.
Я знал, что вещи не пропадают бесследно. Потерянные перчатки обнаруживались под языком отставших обоев, мелкие монеты — в пудренице, отглаженная рубашка — в холодильнике, золотые безделушки и выигрышные лотерейные билеты — в корзине для грязного белья. Понятий «должно» и «порядок» в нашем обиходе не существовало. Для родителей поиски были вечной головной болью, а потому и самым действенным способом мстить друг другу. Кто-то из гостей окрестил наш дом «вывихнутым во всех направлениях» — и не выразился бы точнее. Со временем я научился угадывать кратчайшие пути к этим вывихам и вправлять их, раскладывая находки по местам. Коробки с рождественской утварью, кофейные сервизы, полые паркетные шашки — везде обитало что-то лишнее, но привычно лишнее, и я всегда мог с легкостью сказать, что именно, даже не заглядывая внутрь.
Я не знал только, где оказались те лезвия из цирка. Или же, наоборот, знал — и боялся неопровержимой, необратимой истины.
«Сван, у тебя сел голос? Ты простыл? Почему ты шепчешь?» «Сван, что за неповоротливость? Какого черта ты еле плетешься, мы же опоздаем!» «Сван слишком горд, чтобы общаться с нами! Надо полагать, мы недостойны его сиятельного внимания!» «Много возомнил о своей персоне».
Если никто ничего не заметил, если кроме меня никто ничего не заподозрил, не значит ли это… — Сван, почему тебя избегают друзья?
— Это я их избегаю.
Так было до переезда в наш город семейства Красс. Вернее, Бертольда. Именно Бертольда, а не Берта и не Бертля — он сразу велел называть себя полным именем. Предприимчивый и неугомонный иноземец сдобрил изрядной сумятицей жизнь нашего выпускного класса, постоянно вмешиваясь в то, что его вовсе не касалось. Своей целью он поставил защиту всех униженных и оскорбленных, покровительство всем проштрафившимся и просчитавшимся, независимо от их вины. Ни благодарность, ни ее отсутствие Бертольда не интересовали. Он предавался любимому делу и, как видно, не допускал и мысли, что в его заступничестве не нуждаются. Только эта поразительная слепота и уберегала новичка от расправы. Бертольд оставался в блаженном неведении и с еще большим рвением сеял добро и причинял пользу.
Разумеется, его участие не миновало и меня. Я был отщепенцем особого рода, я сам изгнал себя, сам оборвал связи и сжег мосты, и прочие восприняли мой странный выбор если и не с уважением, то по крайней мере, с равнодушием. Быть может, я ошибаюсь. Быть может, они что-то чувствовали.
Страница
1 из 3
1 из 3
