О чем поет птица Печаль

— О чем поет птица Печаль? — спрашивает принц глухо.

— О чем ей петь, если рыцарь Като… убит?

— О том, что проклятие чистого сердца — в его чистоте.

Слова произнесены, но были знакомы загодя. Принц не колеблется, прибавляя к ним свои.

— Позволь мне уехать. Позволь мне уехать, отец! Королевство велико — трудно править им в одиночку!

Король с грустью качает головой, покоряясь судьбе.

— Куда же ты хочешь уехать?

— О! позволь мне поселиться в стране Чужедальней! Мой долг — жить в стране Чужедальней!

— Да, таков твой долг — долг победителя, — признает король и жестом разлуки убирает ему со лба волосы.

— Ты прав! Мио, мой Мио! Отправляйся в страну Чужедальнюю и… — тут его голос, как подкошенный, падает до шепота.

— И возвращайся поскорее!

Оба они понимают, что этому не бывать.

В ту же ночь остров Зеленых Лугов становится беднее на трех обитателей: принц и младший садовник верхом на смутной, словно искусная фальшь, лошади мчатся в растерзанный закат, чтобы отстроить замок над Озером посреди Леса. «Я буду милостив к моим подданным, — думает принц, болезненно стискивая зубы от тряски, слепо, на ощупь баюкая прелую внутренность бесполезного лубка на бесполезной культе.

— И к Эно, и к храброму бунтовщику Кователю. Зачем мне их притеснять? Я просто буду жить там, где теперь мое место. Нельзя отнять, не дав ничего взамен. Нельзя бросить земли без присмотра — кто проследит тогда, чтобы в них не завелось новое зло?» Так размышляет он, а замок, который переселенцы собрались отстраивать, растет им навстречу — из артрозного Леса, высоко над Озером, чей взор потускнел от зеленой воды, — и одевается в резную листву пламенеющих орнаментов, и цветет расписными витражами, и не выглядит больше ни мрачным, ни жутким.

В ту же ночь, точно обезумев, перегрызает привязь Мирма — и навсегда исчезает в беспросветной чаще.

— Что же с ней теперь будет? — тревожится Юм-Юм, устав заклинать темноту и до синяков сбив рот искаженным именем.

Принц желчно усмехается.

— Что будет? Она совсем превратится в тень, и зачнет от тени, и беспечному горе-герою, задремавшему в здешнем лесу, дикий табун призраков насмерть растопчет душу.

Младший садовник зябко вздрагивает, здоровым и юным своим существом отшатываясь не то от приговора, не то от судьи.

— А может быть, все-таки нет? — возражает он с надеждой.

— Может быть, и нет.

Принц не желает спора. У него нестерпимо болит рука, правая рука, — все, что от нее осталось: аспидно-смуглая, аспидно-жалящая кость, укутанная в слоистую кожу, шершень в высосанной дотла куколке. Такие кости простирает к замковым окнам одряхлевший Лес, такая кожа, словно веком, затягивает глаукомное Озеро — искалеченная страна для искалеченного завоевателя!

— Быть может, это тоже пророчество, — пытается ободрить его Юм-Юм.

— Быть может, без руки будет удобнее.

— Да, — издевательски скалится принц.

— Рыцарю Като было без руки намного удобнее — удобнее отцеплять мышцы от ребер, нрав от сырого безмозглого мяса!

— Ты — не он. Это видимость, совпадение, стечение обстоятельств. Твой отец… — Не смей упоминать об отце! Он-то не лгал ни себе, ни мне! «Проклятие чистого сердца — в его чистоте»… Чистое сердце против каменного — исход, без сомнения, предрешен. Но что, если его забрызгать чужой кровью, что? Рыцарь Като, безжалостный рыцарь Като… Он стоял передо мной в доспехах, теперь-то я знаю почему… а на мне доспехов не было.

— Ты — не он, — повторяет младший садовник тихо и серьезно.

— Ты не один. И ты никогда не окажешься один.

«Не один, — думает, принимая от него обещание, принц.

— У меня есть друг. Не то что у рыцаря Като. Истинный друг — двойник, доппельгенгер, второе «я», без зазора, без различинки. Друг, не застигший сражения. Десница, которой нет».

И он кричит, вне себя от гнева:

— Это не твое проклятие! И рука — не твоя! Ты сидел в башне, в башне, я велел тебе ждать в Голодной башне! Ты не знаешь, что я сделал, не мог не сделать, и ты не знаешь, чем за это платят! Вовеки не узнаешь, ведь тебя там не было, тебя не было со мной в час поединка, а значит — значит, тебя не было со мной вовсе!

Принц Мио не искушен в чародействе, тем более — в чародействе злом, он не заучивал фраз, способных вонзаться острее меча и прилипать прочнее перьев к детскому телу. Ему хватает откровенности, постыдной и голой как сам человек в минуту человечности, чтобы Юм-Юм съежился в крошечную серую птичку — подобную той, которая отыскалась древле в покоях поверженного врага.

… Полно, да кто, в крутом ли кипятке горячечной испарины, повергал в пыль господина страны Чужедальней и ровнял со скалой его огнеокое логовище?