— Быстрее! Быстрее-быстрее-быстрее, прошу вас! — опять зачастил проводник. Слова катились градом, подбивали губы обморочной синевой. Взгляд метался от наручных часов к башенным, метал мертвые петли на стрелки и стрелочки, как на вязальные спицы. Вобранная в плечи голова что ни миг ожидала удара.
Добавить в моё избранное
5 мин, 26 сек 16082
Кажется, ему было страшно. Всем нам было не по себе. Это не мост через кипящую реку, в срединной опоре которого замуровали колдуна, приговорив: тебе не умереть — и мосту не обрушиться, а будь наша воля крепка! И не провал в загробное царство, где когда-то добывали, теперь же — только шлифовали на продажу спелые гранатовые зернышки: проглоти такое, гость, — и непременно вернешься.
Что мост и провал! Вечером нам обещали показать привидение.
Площадь мало-помалу заполнялась людьми. Площадь как площадь: правильный четырехугольник, с двух сторон выщербленный крутыми улочками и еще в четырех местах проточенный крытыми переходами, с общественным колодцем в сердцевине, который впору было принять за чумную колонну — столько наросло на нем за века нелепой лепнины. Ратуша вздымала два широких крыла над приземистыми фахверковыми домами, за домами скромно потупляла свет лучезарных витражей церковь… все как у людей. И люди были как люди: много своих, надевших по воскресному случаю вышитые кафтаны или воздушные слоеные юбки, но больше чужих, пришлых, кого усердные пастыри влекли на позор, то есть зрелище, словно паству сгоняли на рынок.
— Точно ли в восемь?
— Какое в восемь — солнце толком не село!
— И то — червлен месяц на дворе, летняя макушка.
— Зимой грех-то был… зимой рано смеркается, а фонарей чтоб за казенный счет — такого тогда и не снилось.
— Все равно — праздник святой, неделя… — Это сегодня неделя, а сто лет назад — простой будень.
— Как же будень? Запамятовали или путаете?
— А вы не по солнцу смотрите, по луне. Знаете ведь, кто явится, не мужик небось и не бабка дряхлая… всегда по луне мерить нужно.
Наш проводник наконец дождался первой звонкой затрещины — чугуном о чугун, языком в дутый купол — и со вкусом вздохнул, уже не прислушиваясь к остальным семи. Стадо было в сборе, как пойдет дело дальше — не его забота. Привидению попробуй навреди, да и оно — безобидное, пальцем никого не тронет… Нет. Не оно — она.
Никто не заметил, откуда она взялась, как будто все мы одновременно сгустили в дремотном помрачении ресницы или, быть может, стыдливо отдернули взор. Не было полутонов перехода из небытия в событие: не удивлюсь, если она стояла здесь, перед нами, с самого начала, а мы лишь теперь исцелились от слепоты.
У каждого привидения есть кандалы, учит нас книжная премудрость. У нее кандалы тоже были — из чистого золота там, с примесью серебра тут, но все звенья — в общей цепи. Толстая, тяжелая, эта цепь оттягивала затылок, заставляя запрокинуть лицо навстречу жадному вниманию толпы, натуго заламывала горло — снять, так след покажется не хуже, чем у висельников! Сковывала руки, сковывала ноги, сковывала любое движение. Сплошной кольчугой укрывала тело от груди до колен — не то что пристальным любопытством, стальным клинком не вдруг проймешь!
А больше у нее ничего не было. Только цепь лучистой косы — искусно сплетенный вензель трех закатных лучей.
— Не скоро такое позабудется. Как позабыть? Из хорошей семьи она была, хорошей, да обедневшей.
— Вот и сосватали дочку за старого ростовщика. Ему деньги — тьфу! На красоту, значит, позарился.
— Сладко ли с немилым жить? Кровь-то — она своего требует.
— В чем была — в окно и выскочи. Дело зимнее, в чужую дверь не стукнешь — потому срам неизбывный. Ну и замерзла совсем. А с покойника спрос какой?
— За оградой не зароют, а зароют — всё невелика беда. Беда, коли тело истлело, да смерть неймет!
— Жалко горемычную… уж как жалко!
Женщины постарше вовсю всхлипывали, помоложе — зябко вздрагивали. Мужчины хмурились, покашливали, без нужды переступали с булыжника на булыжник. Но и те и другие, и свои и пришлые смотрели: кто-то прямо, кто-то украдкой, смотрели с ужасом, затаенным злорадством, несытым вожделением, и ни один не посмел отвернуться.
Непроницаемая, но пронзенная насквозь, она окаменела соляной статуей, а колодец у нее за спиной между тем претерпевал новую перемену — чумной столп глядел позорным столбом. Сколько простояла она здесь, что волосы, растущие даже после похорон, смогли повить ее с головы до пят? И легче ли ей было, когда по обычаю вековой давности они едва доставали до пояса?
— И молитвы читали, и молебны служили — каких средств не испытывали! Знахарка пошептать вызвалась — не совладала… да не верим мы, конечно! Но раз вызвалась — зачем отказывать?
— Спрашивали, по-всякому спрашивали. Молчит, будто льдинок-слезинок непролитых в рот набрала. Обнять вот разве кому… живых так-то отогревают. И живущи потом.
Тотчас на публику, да жаль, не на ту, шарахнулся с раскоряченными объятиями парень — свой, местный. Шарахнулся так картинно, что сразу было понятно — не по глупости душевной, которая все-таки сродни доброте. Нарочно.
Она не шевельнулась.
Что мост и провал! Вечером нам обещали показать привидение.
Площадь мало-помалу заполнялась людьми. Площадь как площадь: правильный четырехугольник, с двух сторон выщербленный крутыми улочками и еще в четырех местах проточенный крытыми переходами, с общественным колодцем в сердцевине, который впору было принять за чумную колонну — столько наросло на нем за века нелепой лепнины. Ратуша вздымала два широких крыла над приземистыми фахверковыми домами, за домами скромно потупляла свет лучезарных витражей церковь… все как у людей. И люди были как люди: много своих, надевших по воскресному случаю вышитые кафтаны или воздушные слоеные юбки, но больше чужих, пришлых, кого усердные пастыри влекли на позор, то есть зрелище, словно паству сгоняли на рынок.
— Точно ли в восемь?
— Какое в восемь — солнце толком не село!
— И то — червлен месяц на дворе, летняя макушка.
— Зимой грех-то был… зимой рано смеркается, а фонарей чтоб за казенный счет — такого тогда и не снилось.
— Все равно — праздник святой, неделя… — Это сегодня неделя, а сто лет назад — простой будень.
— Как же будень? Запамятовали или путаете?
— А вы не по солнцу смотрите, по луне. Знаете ведь, кто явится, не мужик небось и не бабка дряхлая… всегда по луне мерить нужно.
Наш проводник наконец дождался первой звонкой затрещины — чугуном о чугун, языком в дутый купол — и со вкусом вздохнул, уже не прислушиваясь к остальным семи. Стадо было в сборе, как пойдет дело дальше — не его забота. Привидению попробуй навреди, да и оно — безобидное, пальцем никого не тронет… Нет. Не оно — она.
Никто не заметил, откуда она взялась, как будто все мы одновременно сгустили в дремотном помрачении ресницы или, быть может, стыдливо отдернули взор. Не было полутонов перехода из небытия в событие: не удивлюсь, если она стояла здесь, перед нами, с самого начала, а мы лишь теперь исцелились от слепоты.
У каждого привидения есть кандалы, учит нас книжная премудрость. У нее кандалы тоже были — из чистого золота там, с примесью серебра тут, но все звенья — в общей цепи. Толстая, тяжелая, эта цепь оттягивала затылок, заставляя запрокинуть лицо навстречу жадному вниманию толпы, натуго заламывала горло — снять, так след покажется не хуже, чем у висельников! Сковывала руки, сковывала ноги, сковывала любое движение. Сплошной кольчугой укрывала тело от груди до колен — не то что пристальным любопытством, стальным клинком не вдруг проймешь!
А больше у нее ничего не было. Только цепь лучистой косы — искусно сплетенный вензель трех закатных лучей.
— Не скоро такое позабудется. Как позабыть? Из хорошей семьи она была, хорошей, да обедневшей.
— Вот и сосватали дочку за старого ростовщика. Ему деньги — тьфу! На красоту, значит, позарился.
— Сладко ли с немилым жить? Кровь-то — она своего требует.
— В чем была — в окно и выскочи. Дело зимнее, в чужую дверь не стукнешь — потому срам неизбывный. Ну и замерзла совсем. А с покойника спрос какой?
— За оградой не зароют, а зароют — всё невелика беда. Беда, коли тело истлело, да смерть неймет!
— Жалко горемычную… уж как жалко!
Женщины постарше вовсю всхлипывали, помоложе — зябко вздрагивали. Мужчины хмурились, покашливали, без нужды переступали с булыжника на булыжник. Но и те и другие, и свои и пришлые смотрели: кто-то прямо, кто-то украдкой, смотрели с ужасом, затаенным злорадством, несытым вожделением, и ни один не посмел отвернуться.
Непроницаемая, но пронзенная насквозь, она окаменела соляной статуей, а колодец у нее за спиной между тем претерпевал новую перемену — чумной столп глядел позорным столбом. Сколько простояла она здесь, что волосы, растущие даже после похорон, смогли повить ее с головы до пят? И легче ли ей было, когда по обычаю вековой давности они едва доставали до пояса?
— И молитвы читали, и молебны служили — каких средств не испытывали! Знахарка пошептать вызвалась — не совладала… да не верим мы, конечно! Но раз вызвалась — зачем отказывать?
— Спрашивали, по-всякому спрашивали. Молчит, будто льдинок-слезинок непролитых в рот набрала. Обнять вот разве кому… живых так-то отогревают. И живущи потом.
Тотчас на публику, да жаль, не на ту, шарахнулся с раскоряченными объятиями парень — свой, местный. Шарахнулся так картинно, что сразу было понятно — не по глупости душевной, которая все-таки сродни доброте. Нарочно.
Она не шевельнулась.
Страница
1 из 2
1 из 2
