… и новый крысиный год приходит на истомленные взморья, на прокаженные развалины, и новая чума тысячами кожистых лапок нащупывает себе путь по безвестным могилам и городским пустыням. И ничего будто бы не меняется в нашем наглухо закупоренном доме: пока я зажигаю лампы, доктор Атаназиус, как повелось, нашептывает Гелему дикие, зловещие недомолвки, беспрестанно вздрагивая и косясь по сторонам.
Добавить в моё избранное
6 мин, 31 сек 15586
Всем своим видом он показывает, что вверяет воспитаннику страшную тайну, и тайна эта напрямую связана со мной, сумасшедшим тираном. Величавые черты седовласого падишаха смазываются, трескаются, недельная щетина отсвечивает синью. Атаназиус переигрывает. Атаназиус так и не научился носить мои сказки. Или просто обличья благородных героев не годятся для затеянной нами игры? Хорошо, что Гелем еще очень юн и потому изрядно наивен. Отдаст ли Атаназиус ему ключ? И главное, осмелится ли Гелем открыть запретную комнату?
Вороненые щеки доктора наводят на мысли о трупной плесени, о смерти. Не думает ли о том же и он, прежде такой опрятный и педантичный? Не значит ли это, что он решился?
И жили они долго и счастливо. И умерли в один день.
Рассеиваются по библиотеке страницы, изузоренные чернильными узелками. В них заточены гортанные слова, они нанизаны на строки справа налево, и никто, кроме меня, уже не владеет искусством верного прочтения… «Фарфоровый мальчик! Полагаю, это больно: первое предательство и первая несправедливость. Горечь твоей обиды могла бы поразить кипарисы преждевременной осенью! Но, успокоившись и поразмыслив, ты, вероятно, сочтешь все досадной ошибкой, безделицей, не стоящей ни внимания, ни слез. Ты простишь: это неизбежно. Что ж, мой долг сделать так, чтобы впредь ты не прощал. Твой приемный отец — чудовище, каких не найти, твой обожаемый доктор Атаназиус станет врачевать ушибы и тут же — при тебе — советовать, как сделать еще больнее, ему ли не знать слабых мест и чувствительных тканей! Не упорствуй же»… «Не задавай вопросов. Перестань задавать вопросы. Что ты хочешь услышать? Я не буду оправдываться, ты слишком падок на ложь, даже протертую до дыр. Впрочем, виноват ли ты в этом, равно как в чем-либо другом? Виноват я, вложивший в твои уста неточную, неясную… ах, поздно казниться! Только бы не опять, только бы не очередная неудача — теперь, когда минуло столько лет, и потрачено столько усилий, и Атаназиус, кажется, всерьез привязался к тебе. Он в большей мере твой отец, нежели я, пусть и пропадает целыми днями среди колб и реторт».
«Мальчик, мальчик, поймешь ли ты, что нет ничего нерушимого в нашем мире? Посмотри на Атаназиуса, который раз в месяц примеряет новое лицо, посмотри на мои п(р)оступки, разлад приливов и отливов, от бешенства до покаяния. Я честный безумец, Атаназиус — благостный фарисей, я изощряюсь в бессердечии, он лжет и доносит, почему же ты до сих пор не смешался, не запутался? Почему прилежен и послушен, почему не жаждешь пренебречь окостенелыми правилами и приказами? Выбежать за порог и пнуть поветрие под крысиное брюхо, сдернуть со связки самый маленький ключ и прокрасться к прочно замкнутой двери? Похоже, нам придется избрать иной способ»… «Мы были так счастливы, повторял ты, захлебываясь — не гневом, страданием! Мы жили в согласии, всхлипывал ты, мы веселились, и смеялись, и заботились друг о друге. Ах, фарфоровый мальчик, что тебе знать о нашем счастье?
Счастлив ли доктор Атаназиус, в одночасье потерявший семью? Забыл ли он необузданное чумное пиршество, от скуки ли достает каждый вечер выцветшую фотографию и блуждает по закоулкам воспоминаний?
Счастлив ли я, навсегда покинувший родину, где крепостные стены затканы виноградом, а девушки лучшим нарядом почитают смуглое золото солнечной наготы? Был ли я рад слышать неотступные шаги болезни за своей спиной, когда шел из страны в страну, раздавая сказки и предупреждая об эпидемии?
Ты не застал разгул бедствия. И тебе не опасны ни крысы, ни птицы, ни пыльный воздух бескрайних кладбищ, хоть ты и не подозреваешь об этом. Пока не подозреваешь».
Я распят на металлическом столе, руки и ноги закованы в кандалы, голова накрепко зажата в тисках. Мятной льдинкой падает на язык таблетка, ломается нестерпимым холодом. Атаназиус перебирает щипцы и ножи, разминает свои удивительные пальцы, которые способны сгибаться в суставах и назад, и вбок.
— Ты говоришь на нашем языке, Дари, ты перенял наши манеры и обычаи, но явного-то не утаить. Разрез век, пигментация… Верно ли, что ты пешком пересек материк от океана до океана?
— Да, — отвечаю я невнятно, из-за марлевого жгута, стиснутого в зубах.
— Удел сказочника — странствия, как же иначе. Но ты вовсе не стар. Разве принято у вас до срока отпускать детей на чужбину?
Механические насекомые щелкают жвалами, направляемые опытной рукой врача.
— Не принято. Я не прошел посвящение, не стал настоящим мужчиной, по обряду.
— Тогда почему ты покинул отчий кров? Неужели никто не остановил взбалмошного мальчишку, каким, готов поспорить, ты был в те времена?
Скрежет. Хруст. Напряжение скручивает сокровенные волокна, сводит мышцы.
— Пробудилась чума. Мне велели уходить, чтобы сказки мои не умерли еще до рождения. Атаназиус, скоро подействует твое обезболивающее?
— Нет никакого обезболивающего.
Вороненые щеки доктора наводят на мысли о трупной плесени, о смерти. Не думает ли о том же и он, прежде такой опрятный и педантичный? Не значит ли это, что он решился?
И жили они долго и счастливо. И умерли в один день.
Рассеиваются по библиотеке страницы, изузоренные чернильными узелками. В них заточены гортанные слова, они нанизаны на строки справа налево, и никто, кроме меня, уже не владеет искусством верного прочтения… «Фарфоровый мальчик! Полагаю, это больно: первое предательство и первая несправедливость. Горечь твоей обиды могла бы поразить кипарисы преждевременной осенью! Но, успокоившись и поразмыслив, ты, вероятно, сочтешь все досадной ошибкой, безделицей, не стоящей ни внимания, ни слез. Ты простишь: это неизбежно. Что ж, мой долг сделать так, чтобы впредь ты не прощал. Твой приемный отец — чудовище, каких не найти, твой обожаемый доктор Атаназиус станет врачевать ушибы и тут же — при тебе — советовать, как сделать еще больнее, ему ли не знать слабых мест и чувствительных тканей! Не упорствуй же»… «Не задавай вопросов. Перестань задавать вопросы. Что ты хочешь услышать? Я не буду оправдываться, ты слишком падок на ложь, даже протертую до дыр. Впрочем, виноват ли ты в этом, равно как в чем-либо другом? Виноват я, вложивший в твои уста неточную, неясную… ах, поздно казниться! Только бы не опять, только бы не очередная неудача — теперь, когда минуло столько лет, и потрачено столько усилий, и Атаназиус, кажется, всерьез привязался к тебе. Он в большей мере твой отец, нежели я, пусть и пропадает целыми днями среди колб и реторт».
«Мальчик, мальчик, поймешь ли ты, что нет ничего нерушимого в нашем мире? Посмотри на Атаназиуса, который раз в месяц примеряет новое лицо, посмотри на мои п(р)оступки, разлад приливов и отливов, от бешенства до покаяния. Я честный безумец, Атаназиус — благостный фарисей, я изощряюсь в бессердечии, он лжет и доносит, почему же ты до сих пор не смешался, не запутался? Почему прилежен и послушен, почему не жаждешь пренебречь окостенелыми правилами и приказами? Выбежать за порог и пнуть поветрие под крысиное брюхо, сдернуть со связки самый маленький ключ и прокрасться к прочно замкнутой двери? Похоже, нам придется избрать иной способ»… «Мы были так счастливы, повторял ты, захлебываясь — не гневом, страданием! Мы жили в согласии, всхлипывал ты, мы веселились, и смеялись, и заботились друг о друге. Ах, фарфоровый мальчик, что тебе знать о нашем счастье?
Счастлив ли доктор Атаназиус, в одночасье потерявший семью? Забыл ли он необузданное чумное пиршество, от скуки ли достает каждый вечер выцветшую фотографию и блуждает по закоулкам воспоминаний?
Счастлив ли я, навсегда покинувший родину, где крепостные стены затканы виноградом, а девушки лучшим нарядом почитают смуглое золото солнечной наготы? Был ли я рад слышать неотступные шаги болезни за своей спиной, когда шел из страны в страну, раздавая сказки и предупреждая об эпидемии?
Ты не застал разгул бедствия. И тебе не опасны ни крысы, ни птицы, ни пыльный воздух бескрайних кладбищ, хоть ты и не подозреваешь об этом. Пока не подозреваешь».
Я распят на металлическом столе, руки и ноги закованы в кандалы, голова накрепко зажата в тисках. Мятной льдинкой падает на язык таблетка, ломается нестерпимым холодом. Атаназиус перебирает щипцы и ножи, разминает свои удивительные пальцы, которые способны сгибаться в суставах и назад, и вбок.
— Ты говоришь на нашем языке, Дари, ты перенял наши манеры и обычаи, но явного-то не утаить. Разрез век, пигментация… Верно ли, что ты пешком пересек материк от океана до океана?
— Да, — отвечаю я невнятно, из-за марлевого жгута, стиснутого в зубах.
— Удел сказочника — странствия, как же иначе. Но ты вовсе не стар. Разве принято у вас до срока отпускать детей на чужбину?
Механические насекомые щелкают жвалами, направляемые опытной рукой врача.
— Не принято. Я не прошел посвящение, не стал настоящим мужчиной, по обряду.
— Тогда почему ты покинул отчий кров? Неужели никто не остановил взбалмошного мальчишку, каким, готов поспорить, ты был в те времена?
Скрежет. Хруст. Напряжение скручивает сокровенные волокна, сводит мышцы.
— Пробудилась чума. Мне велели уходить, чтобы сказки мои не умерли еще до рождения. Атаназиус, скоро подействует твое обезболивающее?
— Нет никакого обезболивающего.
Страница
1 из 2
1 из 2
